13 февраля клиенты «БКС Ультима» собрались в отеле Four Seasons на очередную встречу из цикла «Московские диалоги». В этот раз ее главным героем стал журналист, телеведущий, пятикратный лауреат премии ТЭФИ Леонид Парфенов.

Напомним, что «БКС Ультима» регулярно проводит клубные мероприятия для своих клиентов — знакомит их с творчеством именитых художников, фотографов и организует встречи с известными людьми. Выставки проходят в особняке компании на Конюшковской улице, а для общения в формате public talk выбираются разные площадки. Бессменный ведущий «Московских диалогов» — главный редактор российской версии Forbes Николай Усков.

Несмотря на вечер вторника и плотный трафик, приглашенные не захотели упустить возможность послушать Леонида Парфенова, задать ему вопросы и получить в подарок его новую книгу из серии «Намедни: наша эра», посвященную периоду с 1931 по 1940 год. В камерном зале бара «Московский» было многолюдно — персонал то и дело подставлял дополнительные стулья для вновь прибывших. Беседа с Парфеновым вышла интересной, немного ностальгической, а местами острой. Приводим некоторые его цитаты.

В книге «Серебряный герб» писатель Корней Чуковский, впоследствии почетный профессор Оксфорда, вспоминал, как его преподаватель словесности рассказывал о словах, которые выходят из употребления и умирают. В качестве примера он привел «отнюдь», и ученики решили везде использовать его, чтобы оно выжило. Можно считать, что я подобным образом попытался спасти замечательное слово «намедни». Но, честно говоря, это просто оправдание, что я не смог придумать своим проектам других названий.

Телепроект «Намедни» многие датируют началом 90-х, а на самом деле мы его стали выпускать в 1997 году. Теперь что ни возьми — все кажется началом 90-х. Это был телесериал о том, что период СССР хоть и ушел, но все равно остается с нами. Мы, последние советские поколения, этим временем созданы, испорчены, взращены. Оно было милым, славным, ужасным, глупым, дурацким, каким угодно, но оно было нашим. Мы не забудем, как шуршал мамин плащ из болоньи, как смотрели «Бриллиантовую руку», как космонавтов знали наперечет и как танки ввели в Чехословакию. Всему этому нужна была инвентаризация, чтобы понять, кто такие мы, перешедшие из социализма в капитализм, из Советского Союза в тогдашнюю Россию.

Я думал, на телепередачах все закончится. Ко второй половине 2000-х выяснилось, что советскость никуда не делась. Словно на матрицу, на нее наложились новые реалии жизни. Я решил к теме вернуться и переработать ее, чтобы стало понятно, почему она настолько притягательна. Так появилась книжная серия «Намедни».

Период, о котором пишу в новой книге, я воспринимаю как некий поток, где важны все моменты и явления. Вот челюскинцы, а вот сталинская архитектура. Вот Кирова убили, а вот «Рио-рита». Репрессии, стройки-пятилетки и клоун «Карандаш». Вот знаменитая статья в «Правде» про Шостаковича, с которой начались и не прекращались гонения на него как на формалиста, а вот авиация — и ответ, почему все так любили воздушный флот, а дети членов Политбюро обязательно шли в авиаучилища. И каждая книга из серии «Намедни» начинается с разворота о том, как жили и что делали мои предки в это время.

На НТВ, в этой «короне» Гусинского, я был тем изумрудом, который отвечал за аполитичность. Тогда было ощущение, что советская журналистика закончилась и мы создаем новые форматы российской — все устаревшее и скучное надо проговорить заново актуальным языком. С одной стороны, мы пытались играть в западность, а с другой — затрагивать струны, близкие русским. Например, исполнялось 200 лет Пушкину. Я настаивал на том, что надо показать празднование по-другому, без колеблющегося пламени свечи, кисейных занавесок, царскосельских аллей и вот этого всего. «Нужен «живой» Пушкин, — говорил я начальству, — и в этом случае начинать лучше с Эфиопии. Дайте три билета до Аддис-Абебы».

В армии я был при блатной профессии — газету выпускал. Приходил подполковник Ансибов и, склоняясь над версткой, спрашивал: «Так, Парфенов, кого мы отмечаем в положительные плюсы, а кого в отрицательные минусы?» А иначе зачем партийное руководство? Как Суслов говорил: «Выходит газета «Известия», а я, секретарь ЦК по идеологии, не знаю, что в ней написано».

Мы как современники несем ответственность за то, что с нами сейчас происходит. Нас потом спросят: «Как вы так жили?» Конечно, не о таком цирке мы мечтали, как говорилось в известном анекдоте.

Когда смотришь на постсоциалистические страны и города, то уже не только в Праге, но и в Таллине не встречаешь приметы советскости. Как-то я спросил сопредседателя Народного фронта Эстонии, завкафедрой факультета журналистики Тартуского университета Марью Лауристин о том, почему у них это вышло, а у нас до сих пор не получается. «Когда в каждом доме три программы финского телевидения и мы видим, куда ушла старшая сестра, пока мы дурью маялись в качестве Эстонской ССР — все это так стимулирует на работу над ошибками», — ответила она. Скажи попробуй кому-нибудь в России, что надо провести работу над ошибками. При нашем-то величии, духовности и скрепах.

Когда умер Андропов и пришел Черненко, мы с моим другом юности рок-музыкантом Сашей Башлачевым решили, что нам необязательно после обеда возвращаться на работу, и отправились к нему выпивать и закусывать. Обсуждали только одну тему — что весь наш век вот так и «съедят», мы никогда не выберемся, потому что «они» мрут и снова встают.

По сравнению с Советским Союзом в России очень высока многовариантность личного проекта. В этом смысле сейчас гораздо больше свободы. Миллионы сделали карьеру, реализовали себя, построили бизнес, воспитали детей, живут, открытые миру. Скорость, с которой новое поколение русских входит в западную жизнь как нож в масло, очень ободряет. В своих детях я не ощущаю совка. Они временами легко переходят на английский между собой, но никогда не рассматривали вариант, чтобы после жизни и учебы за рубежом остаться там. У них были свои мотивы и причины вернуться — здесь им интересней, клевей, круче.

«Русские евреи» — это документальная трилогия. Идея всего проекта состоит в том, что русские евреи, грузины и немцы на разных этапах истории становились в России второй титульной нацией, которая сливалась до неразличимости с первой. Мне кажется, это очень ценные части цивилизации. Хочется зафиксировать, что, например, Ираклий Андроников лучше всех в стране говорил по-русски, а мы даже не задумываемся о том, что его фамилия Андроникашвили.

Я очень хотел бы увидеть русскую кухню, которой бы мы гордились. Да, у нас есть достойные рестораны и шефы, занимающие не последние строчки в международных гастрономических рейтингах. Но все же русская кухня так и не стала национальной идеей — блюда этих шефов не подают на банкетах в Кремле. Там по-прежнему палтус под маринадом.

Сегодня русские 50 и 25 лет — это два разных мира. Внутри поколений разрывы гигантские. Мы многослойное общество, в котором нельзя вывести среднюю температуру по больнице. Например, про Сталина не доспорили до сих пор. Один скажет — эффективный менеджер, другой — кровавый палач. Оба разругаются вдрызг, больше им не о чем говорить, им друг про друга все понятно. Нельзя представить, чтоб англичане рассорились по поводу, скажем, Черчилля. Разумеется, у них есть разные мнения, но имеется и устоявшееся, такое среднеразлитое общественное представление. У нас же официальная позиция колеблется. Отсутствует национальный консенсус по поводу того, чего мы хотим и какие идеалы разделяем.

Успеем ли мы когда-нибудь пожить в нормальной стране, которой будем гордиться? Я думаю, такого счастья не предвидится. Я горжусь Россией, но не той, с которой ассоциируюсь сам. При этом у меня нет какого-то дремучего пессимизма. Всегда хочется надеяться, что успеешь. Но когда тебе 58, начинаешь понимать, что, наверное, все-таки нет.